Наступали сумерки, и всё огромное войско постепенно замедляло ход: пора думать о лагере. И тут одна из наших военачальниц стала настаивать, чтобы мы продолжили движение. Её голос и жесты становились всё более странными. Я сделал знак, несколько воинов копьями сбили с неё глухой шлем. Под ним оказалась страшная железная маска с далеко выдающимися вперёд челюстями, напоминающими волчьи. Раздались крики, люди отпрянули от неё. Её конь взвился на дыбы. Самый храбрый из пехотинцев несколько раз с силой ударил копьём по маске и смог разбить её. Под маской было что-то искажённое, частично пожранное, невероятно неправильное. Не лицо. Даже я ощутил холодок. Мы забрались так далеко на север, что тьма начала похищать наших людей прямо в седле, при свете дня… Проклятую тварь прикончили на месте и молча закопали там, где пролилась её кровь.
Один из моих сотенных позже, уже на стоянке, с нервным смехом рассказывал, как маленькая дочь провожала его в этот поход. Она нарисовала ему странный рисунок. «И я сказал ей: милая, а ты не боишься накликать беду? Ты нарисовала меня с зашитым ртом. Вдруг мне и правда его зашьют?». Он посмеивался, но ему было очень не по себе. Я взял из его рук сложенный в несколько раз листок и развернул, чтобы взглянуть на рисунок. О небо. Нужно было быть безумцем, чтобы волноваться о кривых стежках, стянувших губы нарисованного «папочки». У человека на рисунке было три пары сумасшедших счастливых паучьих глаз, и в них отражался нездешний огонь. Пророчества не лгали, мы обречены! Остался ли здесь хоть кто-то в здравом…